И вдруг… нужно уезжать перед пуском. И уезжать не на день или, там, два, а на полтора месяца…

Сначала, получив повестку, он раздраженно и даже сердито прочел ее, перечел и, смяв, бросил на стол. Повинуясь первому порыву, тут же схватил трубку.

— Ты что же это, Сергей Петрович! — сердито увещевал он военного комиссара. — У меня самая страда. У меня — печь пускать, а ты меня в солдатики играть посылаешь!

…Дубов долго сидел в тот вечер в своем кабинете.

Он вспомнил, как много лет назад со своим эскадроном, рядом с Андрюшей Кондратовым въезжал в этот город. Это были тяжелые годы для страны, но насколько меньше забот у него было тогда! И о печах Дубов ничего не знал… И был он сам молодой и легкий.

А теперь он директор, у него завод, печи, тракторы и — одышка. Врачи посылают его в Кисловодск, он не слушает врачей…

Дубов поднялся и прошелся по комнате. Распахнул окно. У самого окна цвела липа. Легкий ветерок занес ее запах в кабинет директора.

Когда они входили тогда в город, тоже цвели липы. А что, если впрямь поехать?.. Воздух… Палатки… Опять по-старому, точно и не было семнадцати лет. Нет, были… И свидетели есть тому: и лысина и седина у висков.

Вот Кондратов здорово сохранился. Совсем молодой.

Им там, в армии, Климент Ефремович стареть не дает… Молодец Андрюша — прилетел навестить старого друга! Дубов вспоминает высокую статную фигуру комдива. Сколько дорог вместе исхожено! Сколько врагов порублено? А что, если…

…Он зашел в красный уголок литейного цеха. Большее зеркало в глубине отразило его плотную, тучную фигуру. Подошел к зеркалу (благо в комнате никого не было), долго и угрюмо смотрел на себя.

У печи, как всегда, находился Штыбов.

— Вот, — сказал Дубов подходя. — уезжаю, Вася. Без меня будешь печь пускать.

Штыбов удивился:

— Как? Куда? На курорт, Павел Федорович?

— На курорт. — согласился Дубов, — Почти на курорт… — Он показал смятую бумажку.

— Да неужто без тебя там не обойдутся? — возмутился Штыбов. (А самого уже волновала мысль: «А ну-ка, пущу печь без Дубова! Еще как пущу-то! А потом покажу ему: „Ну, Павел Федорович, подросли малость, а?“»).

— Не обойдутся, Вася. — сказал Дубов, — Не обойдутся. Надо ехать. Это, брат, штука серьезная. Не в солдатики играть.

Дома Павел Федорович вынул из ящика наган и, взяв масло от швейной машины, стал сосредоточенно чистить.

Митя, обрадованный приходом отца, вертелся около него.

— Бот, брат Митя, — сказал Дубов, протирая барабан, — кобуру ты мою невесть куда забросил. А мне в армию надо ехать.

— И я поеду, отец. Ладно?

Он притащил свой пугач я тоже протирал его тряпкой.

— А у тебя сколько будет ромбов?

— Один.

— Один… — разочарованно протянул Митя, — Мало!.. А Чапаевым еще лучше быть, — вдруг глубокомысленно сказал он.

— Тише ты, Чапаев, — усмехнулся отец: — масло чуть не опрокинул.

— А я, — мечтательно продолжал Митя. — я хочу быть Петькой.

— Каким Петькой? — удивился Дубов.

— Что в «Чапаеве», молодой… Знаешь что? Ты будь Чапаевым, а я — Петькой…

Когда вернулась мать, она увидела под столом ноги и «Чапаева» и «Петьки». Отец с сыном ползали по всему полу, разыскивая барабанную ось, которую нечаянно уронил Митя.

«Чапаевым», еще с прошлого года был Степа Пеньков. Его «чапаевских» прав никто не оспаривал.

Все знали, что брат Степы — лейтенант. Однажды он даже притащил приехавшего в отпуск брата в отряд, и тот провел с ребятами беседу о Красной армии. У лейтенанта Пенькова к гимнастерке был приколот значок ворошиловского стрелка второй ступени и маленький голубой эмалированный парашютик. И отблеск славы лейтенанта ложился на Степу. Кому же и быть Чапаевым, как не ему!

Чтобы закрепить свой авторитет, Степа рассказал о том, как он был однажды в Москве на параде, познакомился у брата в полку с самим товарищем Ляпидевским, Героем Советского Союза. И товарищ Ляпидевский обещал, пролетая во время парада над Красной площадью, махнуть ему, Степе, рукой с самолета.

— И что же, махнул? — напряженно спрашивали ребята.

— Кажется, махнул, — смущенно отвечал Степа, не решаясь фантазировать дальше. — Да их иного было, самолетов. Разве разберешь! Наверное, макнул.

Сегодня у реки разыгрывался последний бой Чапаева. Чапаевский ординарец и друг Петька, он же Митя Дубов, неожиданно вышел из повиновения.

— Сегодня я буду Чапаевым, — решительно заявил он.

— Ты?.. — презрительно сказал настоящий «Чапаев» — Степа — и засмеялся. (А за ним засмеялся и весь отряд.) — Ты?..

И тут, чтобы разом прекратить всякие возражения, Митя выпалил:

— А мой отец идет в Красную армию! И у моего отца одна ромба!

Это сенсационное сообщение оглушило ребят. Только самый маленький, Лешка Филатов, пропищал:

— Одна… Подумаешь!.. А у Степкиного брата две…

На это Митя даже не ответил. Каждый боец Чапаевского отряда знал, насколько ромб выше и двух и трех квадратов.

Степа почувствовал, что приходит конец его могуществу. Но он еще не сдавался.

— А может, врешь? Ты смотри, Митька. Ромб! Откуда у твоего отца ромб? Что он — директор, так это для нас ноль. Ходил, ходил в пиджаке, и вдруг сразу ромб! Так не бывает. Надо в военных академиях учиться и белых бить, чтоб ромб. Хоть кого хочешь спроси.

Митя чуть не заплакал от такого недоверия.

— А вот сам увидишь. А белых отец бил. Он мне рассказывал. Я его даже хотел в отряд привести. Только он занят.

— И приведи. Пусть покажет ромбу.

— И приведу! А Чапаевым сегодня я буду.

Мнение отряда раскололось. С одной стороны, ромб. Но, с другой стороны, заслуженный Степкин авторитет. И опять же брат — лейтенант.

После долгих споров пришли к компромиссу. Пусть Митька приведет отца с ромбом в отряд, тогда будет видно. А пока что он получает повышение. Из Петьки в Фурманова. И Фурманову разрешалось спасти Чапаева из реки.

Бой разгорелся вовсю. Новый Петька (Леша Филатов) героически отстреливался от наседавших врагов. Мелкая поселковая речка становилась бурным Уралом. И мокрый Фурманов выносил на другой берет своего израненного друга.

Самым тяжелым препятствием был забор. Павел Федорович подбегал к нему, хватался за верхнюю доску и пытался вскинуть вверх свое грузное тело. Но все попытки оказывались тщетными.

Ноги беспомощно ерзали по забору, руки покрывались ссадинами, и казалось, нет никакой возможности перескочить на ту сторону.

Однажды ему удалось оседлать забор.

Тяжело отдуваясь, он сидел, крепко сжимая его шенкелями, точно норовистого скакуна. Очередной «прыгун» уже мчался к забору. А Дубов все не мог оторвать ноги и спрыгнуть вниз.

Врач освободил его от многих занятий, но он решил не отставать от других. В немногие свободные минуты он сам уходил в спортгородок и там в одиночестве, крепко охватив турник, упражнялся до полного изнеможения.

Он был избран парторгом сбора и не мог плестись в хвосте.

Рано утром комиссары выстраивались у палаток. Через лагерь шли в столовую. Однажды ему пришлось вести весь сбор. Он подтянул живот, строго оглядел свой отряд и скомандовал совсем по-боевому: «Шагом арш!»

И нужно же было, чтобы на дороге встретился им начальник сбора полковник Седых. Инстинктивную неприязнь к нему почувствовал Дубов с первой встречи. Полковник критически осмотрел вразброд шагавших комиссаров и остановил Дубова.

— Плохо ходите, товарищи комиссары, — недовольно сказал начальник. — Разговариваете. Путаете ногу. Неудобно, товарищи. Обращаю ваше внимание.

Он был очень высок, и в лагерной стенгазете нарисована была карикатура, как Седых вместо прыжка прямо переносит ногу через забор. Когда он с кем-либо разговаривал, он поневоле глядел сверху вниз. Его пышная раздвоенная борода известна была всему гарнизону. В полку и командиры и бойцы, говоря о начальнике между собой, так и называли его: «Борода». Комиссаров он вообще недолюбливал, считал их глубоко штатскими людьми и к их военной учебе относился скептически.